Имя Льва Харитоновича Мизандронцева было на слуху у просвещенной части горожан Чистополя лет 35 назад. Те, кто его знали, именовали «художником», более близко знавшие - поэтом и философом. И в этих обозначениях была большая доля правды.

     Он был замечательный портретист. Его кар­тина, изображающая «бу­ревестника революции», М.Горького, - одна из са­мых удачных, отражаю­щая психологию основа­теля «соцреализма» (ныне хранится в фондах музея Б.Пастернака). Лев Харитонович писал прекрасные стихи, справедливо считая себя учеником Н.Гумилева. В самый горестный период его жизни - лагерный - сти­хи спасли его от гибели.

     Его чтение в лагерном бараке случайно услышал такой же зек - Н.Ветров - сын расстрелянного цар­ского адмирала. Несмотря на свое арестантское поло­жение, он был в лагерной иерархии вторым челове­ком после начальника Лаг­пункта - все производство в промзоне и строитель­ство держались на нем. А он безумно любил поэзию серебряного века, и это расположило его к поги­бающему от пеллагры Мизандронцеву. И, пользуясь своей властью, Ветров устроил его художником-оформителем в культурно-воспитательную часть ла­геря, хотя со статьей 58-й Мизандронцев имел пра­во оставаться только на общих работах, то есть в карьерах, где основными орудиями производства были тачка или кирка.

     Следуют заметить, что Ветров спас еще одного будущего чистопольца - А.Чулкова - брата извест­ного художника. Но это отдельная история. И, что удивляет, все трое после освобождения жили в Чи­стополе, но совершенно были друг другу чужды и не хотели даже формально общаться. У меня лично со всеми ними были прекрас­ные отношения, несмотря на возрастную разницу. До сих пор не могу понять при­чину их душевной розни.

     Мизандронцев родил­ся в далеком 1901 году в Астрахани в семье состоятельного провизора (аптекаря). Закончил в 1917 году классическую гимна­зию и успел поступить в Московский университет на астрономическое отде­ление. В начале 1920 года был мобилизован в РККА (рабоче-крестьянскую Красную Армию) и слу­жил делопроизводителем в штабе Астраханского военного округа, где часто встречался со знаковыми людьми эпохи кровавого лихолетья гражданской войны: Кировым, Троцким, Орджоникидзе, ставшими впоследствии главными фигурами в партийно- государственной хунте, правившей до определен­ного момента большевист­ской Совдепией.

     Разумеется, согласно та­белю о рангах, он не был с ними накоротке, но, рас­сказывая о них, отмечал та­кую особенность: несмотря на их революционную ам­бициозность (это касалось Л.Троцкого), в общении с низовыми людьми, рядо­выми красноармейцами всегда присутствовал под­черкнутый демократизм, и они не обижались, когда к ним обращались на «ты». Такова была в те времена «духоподъемная» этика диктатуры пролетариата.

     Демобилизовавшись в октябре 1923 года, Лев Харитонович Мизандронцев вернулся в Москву для продолжения образования. Поступил в ВХУТЕМАС и там познакомился с Гали­ной Викторовной Василев­ской, вскоре ставшей его женой и опорой во всем. Они вдвоем участвовали в организации выставок русских авангардистов: Ла­рионова, Родченко, Мале­вича, Маяковского. Кстати, на одной из выставок Лев Харитонович был пред­ставлен Маяковскому как многообещающий поэт, но «трибун революции» бро­сил фразу, что лучше ма­левать плакаты нэпманам, чем «марать бумагу тупы­ми виршами». Этим он и запомнился Мизандрон- цеву, убежденному в том, что «великий Маяковский» прикрывался... ведь его «достали» самодеятельные поэты, считающие себя ге­ниальнее Пушкина.

     Жить в Москве было трудно, заработки были мизерные, родился сын, и это вынудило оставить

учебу. В конце 20-х и на­чале 30-х он работал в различных издательствах: начинал в газете «Гудок», там ему удалось увидеть многих литературных зна­менитостей: М.Булгакова, М.Зощенко, П.Романова; затем продолжал черно­вую литературную работу в издательстве «Москов­ский рабочий», где отшли­фовывал опусы бездарных рапповцев (российская ассоциация пролетарских писателей), доводя их до читабельного состояния.

     В 1931 году как лите­ратор-драматург был при­нят по рекомендации B. Вишневского во Все­союзное общество дра­матических писателей и композиторов. И названия его пьес замелькали на афишах. В 1934 году было опубликовано несколь­ко пьес с предисловием C. Киршона («Хряк», «Сте­на плача»). Мизандронце­ва приглашал сотрудни­чать режиссер ГОСТИМа (Государственного театра им. Мейерхольда), знаме­нитый В.Мейерхольд, а легендарный С.Михоэлс поставил в своем театре пьесу «Стена плача», кото­рая имела полный аншлаг несколько лет.

     А для Мизандронцева начался новый отсчет жизни - в первый же день сценической постановки пьесы он был арестован как «троцкист» и помещен в камеру Бутырский тюрьмы. Причиной ареста послужило вмененное ему на следствии якобы «восхваление Л.Троцкого - ярого врага народа и фашиста».

     Спустя десятилетия Лев Харитонович в сво­ей крошечной комнате на улице Л.Толстого с большим юмором расска­зывал (хотя в те времена было не до смеха), как это происходило на самом деле: поздним вечером на огромной кухне москов­ской коммуналки пья­ненький одноногий инва­лид гражданской войны с большим воодушевлением описывал, как председа­тель Реввоенсовета Респу­блики, товарищ Троцкий вручал наградные часы и портсигары рядовым бойцам колчаковского фронта. Присутствовав­ший Мизандронцев ни слова не произнес, хотя и было что сказать, ведь в то время ему импониро­вал знаменитый теоретик «перманентной револю­ции». А через неделю он и убогий инвалид были аре­стованы органами НКВД. Мизандронцеву «повез­ло» со следователем — он оказался не столь кровожадным: назначил «детское» для тех времен наказание - ссылка на два года в областной Омск, где ему подобрали должность помощника режиссера в местном драматическом театре.

     Кстати, «сексотом», до­несшим в НКВД на Мизан­дронцева, оказалась быв­шая владелица дома, кото­рая после революционно- принудительного «уплот­нения» проживала под лестничным пролетом и с упоением «стучала» на но­вых жильцов, видя в них виновников ее горемыч­ной жизни.

     И в день окончания ссылки Мизандронцев был арестован, но уже по доносу режиссера театра. Его обвинили в пропаган­де чуждого советскому зрителю формализма. Во время следствия он пере­нес несколько вариантов принуждения к даче фаль­сифицированных показа­ний. Из них самой часто применяемой была «стой­ка» - во время допроса он вынужден был стоять на ногах без отдыха, без сна несколько суток. Очевид­но, следователь банально избивать ленился - много мороки, да и кровь плохо отстирывалась. Он гово­рил: «Нет разницы - сейчас подпишешь протокол или потом - все равно расстре­ляют. Лучше без мучений, подпиши и в подвал». Ми­зандронцев держался из последних сил, но удалось не поддаться давлению и не попасть в расстрельную камеру.

     В конце концов «трой­ка» НКВД определила ему стандартную «десятку», («10 лет без права перепис­ки») по статье 58. Плюс, как говорили в то время осужденные: «5 лет по ро­гам», то есть он лишался избирательных прав после освобождения, если тако­вое происходило. Его как «лишенца» не оформляли по трудовой книжке ни на какую работу, только договор на ограниченное время, а это не входило в трудовой стаж.

     И вообще Мизандронце­ву сильно повезло: по тем временам приложение к его 58 статье «без права пере­писки» означало «расстрел с рассрочкой». Но расстре­ляли всю огромную каме­ру, в которой находился Мизандронцев, наполнен­ную бывшими эсерами и социал-демократами, имев­шими большой стаж отсид­ки еще в царских тюрьмах, а Лев Харитонович не по­пал в проскрипционный список то ли по воле Про­видения, то ли благодаря симпатии тюремного над­зирателя.

     О жене, Галине Викто­ровне, он старался не думать: или погибла, или вышла замуж. Писем не было и не могло быть, ибо «без права переписки». И он решил, немного рискуя, добраться до вожделенной Молдавии через Москву, чтобы побывать около «Дома Герцена» - бывше­го писательского клуба, с которым у Мизандронцева было так много связано.

     Постояв у этого дома, он поплелся к остановке и увидел знакомую фигуру своего давнего приятеля, поэта-переводчика Казар­новского. Догнав его, и не­мало удивив (Казарновский считал, что он давно погиб в лагере), узнал от него, что жена вместе с сыном долж­ны быть в Чистополе по программе эвакуации пи­сательских семей в начале войны. Этому способство­вала писательница Лола Хан Сейфуллина, которая вписала в эвакуационный список жену Мизандронце­ва, несмотря на то, что она была «женой врага наро­да». Лола Хан была верной подругой Галины Викто­ровны, которая о ней всег­да вспоминала со слезами и душевным волнением.

     Конечно, для Льва Харитоновича и Галины Викторовны такая встреча явилась как бы новым рож­дением двух исстрадав­шихся сердец. В Чистопо­ле с большим трудом ему удалось устроиться офор­мителем плакатов в речное ремесленное училище по договору, согласно которо­му его могли уволить без объяснений в любой день. Этому способствовала 58-я статья. В те годы о реаби­литации не могло быть и речи. В «Добровольное об­щество пожарной охраны» тоже его приняли вне шта­та, чтобы не иметь проблем с МГБ, где он еженедельно отмечался до 1953 года. Но, тем не менее, это была так называемая «воля», о под­линной свободе тогда ни­кто и не заикался. А «воля» - это когда можно ходить по улицам без конвойного окрика: «Шаг влево, шаг вправо - считается по­бег».

     А в остальном жизнь была не очень комфорт­ной: хлебные карточки, постоянная нужда, не­хватка денег, то есть обыч­ная жизнь всей страны по правилам «большой зоны» эпохи «развитого социализ­ма». Тем не менее, он был счастлив — мог писать (в лагере это было категори­чески запрещено), правда, без надежды на издание. Но это мелочи. Уже в 58-м был подготовлен большой философский труд «Логика прекрасного», который не был опубликован только из-за отсутствия справ­ки о реабилитации (она появилась слишком позд­но). Был написан роман в жанре фэнтези «История необыкновенных перьев», наделавший шума в сто­личных кругах. Знамени­тые писатели-фантасты, братья Стругацкие, полу­чившие рукопись на оцен­ку, дали рецензию без ди­фирамбов, ибо критерии у них были завышенные, но они не были против изда­ния после некоторых сти­листических поправок.

     В начале 60-х в эйфории реабилитанса им был напи­сан цикл рассказов из ла­герной жизни, что-то вроде «Колымских» В.Шаламова. Его вдохновил пример А.Солженицына, успевше­го в правление Н.Хрущева опубликовать несколько рассказов и повесть «Один день Ивана Денисовича» в журнале «Новый мир». Но у Мизандронцева не было такого автори­тетного редактора, как А.Твардовский, сумевшего на короткий срок отстоять тему ГУЛАГа. Поэтому ни один издатель не стал об­ременять себя сюжетами провинциальных авторов из бывших зеков, которые, кроме головной боли, ни­чего не сулили. А рассказы были написаны очень живо, с тонким психологизмом, присущим больше писате­лям чеховской поры.

     В городе у него была с женой маленькая каморка, стены которой были уве­шаны книжными полками, что казалось, под тяжестью этих томов должны рухнуть и похоронить своих хозя­ев, которые пользовались большой популярностью у любителей поэзии и фило­софских тем. А для абиту­риентов было большой уда­чей попасть к Мизандрон- цеву для подготовки по физике и математике. У его учеников не было сбоя при поступлении в вуз. Все, кто проходил репетиторскую учебу (за символическую плату), становились сту­дентами. Но даже эти день­ги являлись существенным подспорьем к его мизерной пенсии, ведь лагерный ра­бочий стаж не учитывался при начислении пособия по старости.

     Работа с абитуриентами доставляла ему и большую радость. Мне приходилось присутствовать на его заня­тиях и он, отвлекаясь, вспо­минал, как ту или иную за­дачу решал в астраханской гимназии в былые времена и как преподаватели прово­дили с блеском свои уро­ки. Вся базовая культура и блестящее знание учебных дисциплин были получены им в гимназии, и этим он очень гордился. А немец­кий язык был поставлен с берлинским произношени­ем учителем-немцем Ауэр- бахом настолько хорошо, что в лагере немцы-зеки из гражданских пленных, часто обращаясь к нему на родном,удивлялись его ли­тературной чистоте.

     В Чистополе он часто общался с Лортоном (этни­ческий немец), ведь жили рядом, были почти одного поколения и было им что обсудить, несмотря на раз­ницу темпераментов и жиз­ненных установок.С 1947 года он был дружен с Ми­хаилом Скороходовым, тог­да студентом литинститута, который, немало рискуя своей репутацией, посещал бывшего «врага народа». Скороходов по стихам, ко­торые показал ему редак­тор местной газеты, сумел понять, что автор - фигура неординарная и так хоро­шо может писать только мастер. И он остался бла­годарен Мизандронцеву на всю жизнь за его рекомен­дации и советы, как писать и как жить дальше. Кроме своих стихотворений, Лев Харитонович открыл Скороходову неизвестных ему поэтов, но настолько пронзительно смысловых, что они ему запомнились с первого же чтения:

«О если б можно было

                      твердо знать,

Что жизнь — одна

          и что второй не будет,

Что в вечности мы будем

                       вечно спать,

Что никогда никто нас 

                      не разбудит».

     Мизандронцев не ска­зал, кто автор этих стихов, просто они были созвуч­ны поствоенной эпохе и состоянию человека, про­шедшего неимоверные ис­пытания:

«Разговоры будто бы

                     в могилах,

Тишина, которой

                     не смутить.

Десять лет прошло,

              и мы не в силах

Этого ни вспомнить,

                    ни забыть».

     Скороходов только спу­стя двадцать лет, прочитав сборник Георгия Адамови­ча в тишине спецхрана Ле­нинский библиотеки, куда получил допуск по писа­тельскому билету, узнал, кто автор, и благодарно понял, что не обозначив имени поэта, Мизандрон­цев по-зековски мудро не ввел его в состояние иску­шения популяризировать белоэмигрантского поэта.

     На одной из встреч Ско­роходов спросил его, как удалось запомнить та­кие опасные стихи в лагер­ных условиях,, где любое записанное слово счита­лось контрреволюционным актом. Лев Харитонович рассказал, что в лагере по­сле войны оказалось много русских эмигрантов первой волны, вывезенных органа­ми «Смерша» из восточно­европейских стран. Офице­ров Белой гвардии обычно расстреливали, а к интел­лигенции относились ли­берально - давали срок от 15 до 25 лет. И Мизандрон­цеву удалось со многими пообщаться и многое по­лучить, то есть состоялась, пусть и в минимальном формате, преемственность культур. Зеки-эмигранты знали, что им уже не вый­ти после таких сроков и, не боясь, рассказывали все, чем жила русская диаспо­ра. А лагерный кум как-то сказал ему: «Это «контра» здесь и останется, но и тебе «навесим» еще одну десят­ку за связь, так что пожить на свободе не удастся. По­этому Лев Харитонович иллюзиями себя не тешил: срок так срок, все равно все кончено в этой жизни. Да и такого общения с такими людьми как бы из другой жизни уже не будет ни на какой воле.

     Потрясала глубинная культура, эрудиция давно забытого, отточенного на разных языках интеллек­та. Еще удивляла глубо­кая религиозность этих людей, они, несмотря на карцер и штрафные бара­ки, исповедовали открыто христианские ценности. А ведь за найденную при обысках молитву, записан­ную на клочке оберточ­ной бумаги, можно было получить дополнитель­ный срок. Все зависело от лагерного кума: если нужны были показатели его героической службы по искоренению крамолы, то под это могли сойти зеки с религиозным укло­ном — они своими обря­дами нарушали лагерный устав. Эмигрантов это не пугало, они стойко шли в ледяные бараки ШИЗО и спустя неделю погибали от переохлаждения или пневмонии.

     Они же познакомили Л.Мизандронцева с уче­нием Н.Федорова, освоен­ным им в весьма усеченном виде: принимая учение о воскрешении мертвых, его натура отказывалась принимать христианские догматы. Влияние атеиз­ма 20-30 годов сказалось в полной мере. А ведь до 16 лет был традиционно верующим, отмечались семейно все церковные праздники, участвовал в гимназических богослу­жениях, пел на клиросе. В годы Гражданской войны он был свидетелем страш­ных событий: в предместье Астрахани на его глазах были заколоты штыками несколько священников и он, увидев окровавленные тела в большой канаве, долго находился в таком потрясения и был уверен в немедленном возмездии и наказании убийц. Но этого, разумеется, не произошло одномоментно, а он долго не мог прийти в себя: по­чему Бог это допустил, по­чему эти неЛюди остались безнаказанными. Более того, один из этих убийц сорвал нагрудный крест у убитого священника и по­весил себе на шею, кощун­ственно приговаривая: «Те­перь я - красный поп».

     Случилось с Мизандронцевым то, что описа­но у Достоевского: если зло не наказано, значит, нет Небесной справедли­вости, впрочем, как нет и людской. И до конца дней своих не мог примириться с тем, что зло ненаказуемо. И что Бог - вне земных за­бот, эта богооставленность увеличивает силу зла. Те­одицея по Канту должна была уложиться в его же максимум. Как тогда согла­суются: «Звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас»? А Лев Хари­тонович принимал только «нравственный закон» в индивидуальном испол­нении. Но ведь часто его могло и не быть, а звездная реальность была всегда. И эту очевидность он упор­но не принимал, хотя часто цитировал строчки Н. Гу­милева:

«Есть Бог, есть мир.

             Они живут вовек,

А жизнь людей -

           мгновенно и убога.

Но все в себя вмещает

                         человек,

Который любит мир

                 и верит Бога».

     Умер он спустя полтора года после ухода в мир веч­ности Галины Викторовны, недолго ее пережив. Сын Федор вскоре перевез Льва Харитоновича в Астрахань, где он 27 ноября 1981 года скончался.

     P.S.Пытаясь, порой тщетно, восстановить разо­рванные нити поколений, мы начинаем искать утра­ченные черты ушедших на­всегда людей, составляю­щих духовную основу жиз­ни, пытаемся вообразить потерянный облик русско­го интеллигента, каким он сложился к началу XX века - и редко находим вокруг отблеск этого типа людей. И Лев Харитонович нес в себе эти черты: трезвый, несуетный ум, свободу от тщеславия и конформиз­ма, благожелательство без сантиментов и иронии и высоко поставленное лич­ное достоинство. Так бы всем нам!

Рафаил ХИСАМОВ,

научный сотрудник

мемориального музея

Б. Пастернака